Несыгранные роли: история якутской студии в блокадном Ленинграде

В августе 1940 года от пристани Якутска отчалил пароход, в числе пассажиров которого были 34 первокурсника Ленинградского театрального института: 32 – с актерского отделения и по одному – с режиссерского и театроведческого.

За мечтой

Пароходы тех лет ходили на дровяной «тяге», и всю навигацию по ленским берегам тянулись ряды поленниц, но этот рейс был последним, дрова закончились, и участникам «круиза» пришлось стать дровосеками до самого его окончания. Студийцы на эту мелочь даже внимания не обратили: впереди – Ленинград и исполнение заветной мечты!

Пароход, грузовая машина, поезд… Никто из ребят никогда не ездил так далеко – кроме разве что Гоши Мыреева, который в 1939-м отправился из Якутска добровольцем на финскую, но не успел доехать, как она закончилась.
В городе на Неве с его дворцами, мостами и площадями уже ничто не напоминало об этой войне. С чердачного этажа общежития, где поселили девочек, открывались городские дали: разве могли они раньше представить, что люди забираются на такую верхотуру, а сейчас – ничего, жить можно! Разве что ноги гудят от беготни по лестнице туда-сюда, да еще на голодный желудок: введение платы за обучение в вузе больно ударило по студенческому карману.

А вокруг было столько соблазнов! Ассортимент магазинов поражал воображение, особенно по сравнению с Якутском, где очередь за хлебом приходилось занимать с ночи, прячась от милиции, не дававшей толпе собираться у лавки. Об этом хорошо помнила Маша Будищева, которая сразу же по приезде в Ленинград, не устояв, купила не виданный раньше символ столичной жизни – ридикюль.

Этот ридикюль она взяла в свой первый поход в ресторан, куда ее пригласил земляк – курсант военного училища. Он был с другом-бурятом, она – с подругой, и собирали их в шикарное заведение всем миром: кто-то одолжил халадай из настоящего китайского шелка, кто-то – корсет. Успех был полный: при их появлении все головы повернулись к ним, посетители ели экзотическую четверку глазами, пока бифштексы и консоме стыли в тарелках…

«Со своим репертуаром»

Но главные выходы в этих нарядах были во время учебы и на концертах. «Через пять лет вы должны вернуться в Якутск со своим репертуаром», – говорили им. И часть репертуара обязательно должна быть классической, а часть – национальной.
Исаю Попову поручили написать пьесу о Манчаары, а отрывки из олонхо показывали даже на концертах в Ленинграде, которых за первый год учебы было несколько. Миша Бурнашев в образе абаасы пользовался большим успехом – обитателя Нижнего мира неизменно вызывали на «бис».

Ленинградский театральный институт по праву считался тогда кузницей национальных кадров: хакасская студия, осетинская, карело-финская… Но якутскую выделяли, называя «могучей студией». Причем с первых дней мощно заявили о себе именно парни. Девушки, как вспоминала Анастасия Старостина, отставали, но мальчики их опекали, наставляли, как уже упоминавшийся Исай Попов – временами устраивая разносы: «Чего ради вы в такую даль ехали!»

Но разве нерадивость была тому причиной? Жившие впроголодь студенты плохо переносили промозглую ленинградскую зиму, у некоторых даже началась цинга, а Тима Саморцев слег, чтобы больше не подняться – весной 1941-го он умер от туберкулёза.
Преподаватели били тревогу.
«Один человек уже умер, второй попал в больницу, третий лечится дома, начали болеть четвертый и пятый. Все это результат их стесненного материального положения. Вопрос об улучшении материальной обеспеченности якутских студентов надо поставить остро во всех инстанциях, может быть, даже вплоть до ЦК ВКП(б)», – это предложение доцента актерского мастерства Оды Израилевны Альшиц было поддержано, о чем писал лично присутствовавший на том собрании Исай Попов. Решено было ходатайствовать и о выделении студийцам путевок в дома отдыха во время летних каникул. Кто же знал, какую беду принесет лето 1941 года…

Добровольцы

Едва узнав о начале войны, парни пошли в военкомат записываться добровольцами.
Девочки тоже хотели – сандружинницами, и как только в ответ на их заявления пришли повестки, радостно прибежали на призывной пункт, где их появление сразу вызвало смешки у стоящих в очереди мужчин: «Ого, пополнение прибыло. А вы-то куда?»
Военком при виде них только и сказал: «Героини, вы же ни одного раненого с поля боя вытащить не сможете», – и в доказательство своих слов похлопал их по худеньким плечикам, дав таким образом понять, что аудиенция закончена.

И они отправились рыть траншеи, окопы и противотанковые рвы на подступах к Ленинграду. А небо над головой было черным-черно от немецких самолетов, летевших бомбить город. На обратном пути они снижались и на бреющем полете поливали их из пулеметов.
Работая по 16-18 часов в сутки, спали тут же, в окопе, или убредали в лес, под деревья. Снился дом, тихий родной алас, а будил грохот близких взрывов.

Немцы стремительно продвигались вперед. Пришлось возвращаться в Ленинград. Проходя мимо знакомых деревень, вместо цветущих садов они видели вырванные с корнями деревья и воронки от бомб, вместо домов – обгорелые руины. Дороги были запружены беженцами, а люфтваффе не давало покоя ни днем, ни ночью: в небе висели осветительные ракеты, вся округа была как на ладони, и немецкие стервятники носились туда-сюда – их надсадный рев и треск пулеметных очередей выворачивали душу…

По возвращении в город девочки и несколько мальчиков, не годных по состоянию здоровья или слишком юных для армии, стали бойцами МПВО (Местная противовоздушная оборона — ред.).
«Бывали дни, когда мы даже на час не могли покинуть свои посты – дни сливались в сплошные воздушные тревоги. Съедали свой паек прямо на посту и запивали холодной водой», – вспоминала Татьяна Ядрихинская.

А ночью дежурили на крышах, чтобы сбрасывать оттуда зажигалки – зажигательные бомбы. Также им поручали следить за нарушением светомаскировки.
«И вот стоишь там и видишь, как в одном из домов открывается форточка – открывается и закрывается, потом снова и снова – через равные промежутки времени. Это были сигналы для немецких самолетов. На следующую ночь форточка «мигала» уже в другом районе», – рассказывала Мария Будищева.

«Занятия продолжались»

В октябре Настя Ларионова, Маша Захарова и Вера Павлова получили повестки из обкомола Дзержинского района и оказались в передвижной мастерской, где заряжали поступавшие с передовой стреляные артиллерийские гильзы и отправляли их обратно. Мастерская в целях маскировки «кочевала» по местности со странным названием Медвежья Лапа.
Маша работала на конвейере и говорила, что гильзы с передка приходят еще горячие, а Настя с Верой, таскавшие ящики, в своей одежонке не по сезону продержались всего месяц, потом заболели и вернулись домой, то есть в институт. Маша осталась.

«В городе уже не было ни воды, ни света, трамваи и троллейбусы не ходили, – вспоминала Анастасия Ларионова. – На наш чердачный этаж было уже не забраться – обессилели…»
Переселили их в первую аудиторию института – якутов, хакасов, карелов, финнов, русских. Перетащили из общежития кровати, поставив их впритык – на каждой спали по двое, чтобы было теплее. Раздобыли у завхоза буржуйку, которую топили сначала учебным реквизитом – деревянными кубиками, использовавшимися во время этюдов, потом перешли на мебель.

«Деревяшку толщиной с рукоятку ножа пилили по четверо-пятеро – до того ослабели, – писала Ксения Гаврильева. – Изредка навещали парни, прибывая в отпуск с фронта. Привозили машинное масло, которое шло на освещение. От него много сажи, и стены, зеркала, фортепиано – все было в копоти.
Но занятия продолжались. Занимались, сидя на кроватях. Совсем ослабевшим разрешалось слушать лекции лежа».
Анастасия Ларионова: «Профессор Макарьев был в бригаде, ездившей с концертами на передовую, но возвращаясь оттуда, зачитывал нам сводки Совинформбюро и преподавал актерское мастерство. Августа Иосифовна Авербух тоже каждый день приходила учить нас».

А потом был экзамен.
«Члены комиссии сидели в пальто и шубах. Августа Иосифовна все успокаивала нас, потому что мы очень волновались. Из «Ревизора» монолог Осипа читал Миша Бурнашев, да так хорошо, так правдиво, что все шепотом делились своими впечатлениями и слабо смеялись. А Гоша Чусовской читал монолог Хлестакова. Он сидел в кресле с опухшим лицом, но читал блестяще», – Насте Ларионовой это навсегда врезалось в память.

Она, Настя, дважды в месяц ходила на станцию переливания крови, а паек за это делила между всеми.
«Когда Гоше Чусовскому стало совсем плохо, она пошла и сдала кровь вне графика, принесла ему хлеба, а он даже рта раскрыть уже не мог», – писала Татьяна Ядрихинская. Самый юный студиец, которому не было и семнадцати…

Потом на руках у подруг умерла Таня Монастырева, которую все звали Тасей. Перед смертью она поделилась с ними последней радостью: «Я сегодня дом свой увидела. Мама у печки сидела, волосы расчёсывала…» Мама надолго переживет Тасю. Подходя к стене с ее черно-белой довоенной фотографией, время от времени будет красным карандашиком подводить ей губы – пусть дочка всегда будет красивая.

«Расскажите отцу»

«На Фонтанке, 10, для студентов театрального института открыли стационар, – вспоминала Ксения Гаврильева. – Кроме меня, там были три Миши – Бурнашев, Ермолаев и Климонтов.
Однажды я пошла проведать подруг. Пока дошла, выбилась из сил. В обратный путь меня сопровождала Поля Борисова. Двигались медленно, поддерживая друг друга. А добравшись до стационара, замерли – бомбой полдома снесло».

С криком «мальчики!» Ксеня с Полей кинулись вперёд – откуда только силы взялись… В комнате парней оставалось только три стены, но обитательницы соседней комнатушки были живы, они и обрадовали: «Их в подвал увели до бомбежки».
Там все сидели оглушенные, в пыли и грязи, кто-то – перевязанный, но все – живые. Вот только Миша Климонтов, которому, как и Гоше, было семнадцать, умер почти сразу после этого. Все та же Поля Борисова теперь должна была отвезти его в институт – тела умерших складывали в помещении, где до войны хранили дрова. На подмогу ей пришла Настя Старостина, и они потащили санки с Мишей на Моховую.

Второй Миша – Ермолаев – сильно опух и уже не вставал. Летом 1941-го он ушел в армию добровольцем, воевал, выходил из окружения. В институт его привезли военные – исхудавшего до неузнаваемости, с потухшим взглядом. Однокурсники между собой договорились не трогать его, пока он не придет в себя. Ни о чем не спрашивали, не беспокоили и потихоньку подкармливали, отламывая кусочки из своих пайков.

Чуть окрепнув, Миша опять пошел в военкомат, но на медкомиссии у него обнаружили туберкулёз. Он был очень расстроен – больше из-за того, что болезнь помешала ему бить врага дальше. Тогда-то девушки и начали осторожно выспрашивать, что там, на фронте, но рассказывал он мало и скупо, хотя однажды обмолвился, как в бою увидел бившегося в конвульсиях немецкого солдата – совсем мальчишку, лет восемнадцати. И уже проскочив мимо, услышал страшный хруст плоти, в которую входит штык – бежавший следом солдат добил его.
Девочки сидели притихшие, потом кто-то спросил: «А ты почему этого не сделал?» Миша сначала молчал, потом сказал: «Я подумал, что у него есть мама».

Мишина мама умерла, когда он был маленьким, но он ее не забыл, часто вспоминал о ней, и когда его видели грустным, понимали причину печали…
26 февраля выжившим студийцам раздали эвакуационые листы. Миша остался в стационаре, понимая, что умирает. Те из девочек, кто мог ходить, пришли повидать его в последний раз. Он попрощался с ними, как солдат: «Вы езжайте, я не могу. Умру здесь. Хоть и недолго, но я воевал с врагом с оружием в руках. Плохо, что дальше не смог. Когда доберетесь до дома, расскажите об этом отцу, сестре, брату».

«Мы ещё сыграем»

Последнего Мишу – Бурнашева – девочки все же думали вывезти из Ленинграда живым. Ходить он не мог, и они, еле держась на ногах, тащили его – поддерживала мысль, что надо только погрузить его в машину, и он будет спасен. Но руководивший эвакуацией и.о. директора института, едва взглянув на Мишу, сказал: «Не дотянет. Оставьте».
Как ни умоляли его – все было бесполезно. Обессилевших от плача девчонок самих пришлось поднимать в кузов.

После их отъезда в Ленинград на побывку приехал с фронта Исай Попов: «Мне показали первую аудиторию, где зимовали студенты. Железные койки стояли, тесно прижавшись друг к другу. У окна – давно потухшая буржуйка…»
Он спросил про свой чемодан, где хранились все его записи, фотографии. Его повели в кладовую: «Стеллажи заставлены чемоданами студентов, ушедших на фронт. Стояли целехоньки! Удивительный народ – ленинградцы. В трудную блокадную зиму могли пустить их в оборот, выменять на продукты. Не тронули. Потому что чужое.
Свои чемоданы я забрал после войны в 1946 году. Чемоданы наших парней оставались еще там, ждали своих хозяев. Не дождались…»

А в ушах стоял шепот однокурсников, которые утром 1 июля 1941 года провожали его на войну. В такую рань все остальные спали, и чтобы не разбудить их, свои напутствия добровольцу ребята и девчата произносили как можно тише. Подходили, пожимали руки. И только Таня Монастырева вдруг уткнулась лицом Исаю в грудь, а когда подняла на него глаза, из них ручьем бежали слезы.
– Что ты, Танечка, – только и смог выдавить он из себя. – Не умирать же еду. Мы скоро прогоним фашистов. И снова встретимся. Мы еще Дездемону с Мавром сыграем. Да так сыграем!
Но Таня только головой покачала…

Из всего курса актрисой смогла стать только Анастасия Ларионова. Заслуженная артистка ЯАССР, она выходила на сцену Якутского музыкально-драматического, а позже – драматического театра в ролях Нюргу в «Сайсары» по Суоруну Омоллоону, Эбэ Хотун в «Красном Шамане» по Платону Ойунскому, Надежды Алгысовны в спектакле «Пока бьется сердце» по Софрону Данилову, Нормы Фанси в постановке «Под золотым орлом» Ярослава Галана. Но до постановки спектакля о якутских студийцах «В защиту прекрасного» по пьесе Ивана Гоголева не дожила. Умирая, пожала руку молодому коллеге Ефиму Степанову, вложив в это пожатие всю свою надежду на то, что пьесу все-таки поставят и память о «могучей студии» будет жить.

Нынче, к 80-летию снятия блокады Ленинграда, в Саха театре покажут обновленный спектакль Руслана Тараховского «В защиту прекрасного», где играют выпускники шестой Щепкинской студии. А в издательстве «Айар» вышла книга «Театр. Якутия. Ленинград», куда вошли воспоминания выживших студийцев, материалы и документы о них, которые Ефим Николаевич Степанов собирал со школьных лет.

Но жива не только память. Всю жизнь прослужила в Саха театре младшая сестра Гоши Мыреева – заслуженная артистка ЯАССР Татьяна Ивановна Мыреева. Художественный руководитель САТ Андрей Борисов – племянник Таси Монастыревой. Театральный критик Валентина Чусовская – племянница Гоши Чусовского. Драматург Семен Ермолаев-Сиэн Екер – племянник Миши Ермолаева. Педагог и режиссер Прокопий Ноговицын – племянник Пети Ноговицына. «Могучая студия» продолжается в потомках.